Монастырь он называет «далекий вожделенный брег», который «парит, чуть видный, над горами», «как в небе реющий ковчег». И тут же подает нам ассоциацию с ветхозаветным Ноевым ковчегом, в котором только можно было обрести спасение. Поистине, монастырь был для Пушкина спасительным ковчегом, колыхающимся «среди житейского волненья»:

Туда б, сказав «прости» ущелью,
Подняться к вольной вышине!
Туда б, в заоблачную келью,
В соседство Бога скрыться мне!..

Но особенно его сердцу были близки наши вдохновенные, проникновенные православные молитвы, умилявшие душу поэта. Величайшая из всех других молитв «Молитва Господня», данная апостолам Самим Господом нашим Иисусом Христом как образец молитвенного обращения к Небесному Отцу, имеет поэтическое переложение. Сохранив почти неприкосновенным весь канонический текст евангельской молитвы, Пушкин сумел передать и самый ее дух, как мольбы детей, с доверием и любовью обращающих свой взор к Небу.

Отец людей, Отец Небесный!
Да имя вечное Твое
Святится нашими сердцами!
Да прийдет Царствие Твое,
Твоя да будет Воля с нами,
Как в небесах, так на земли!
Насущный хлеб нам ниспошли
Твоею щедрою рукою,
И как прощаем мы людей,
Так нас, ничтожных пред Тобою,
Прости, Отец, Своих детей;
Не ввергни нас во искушенье
И от лукавого прельщенья
Избави нас…

Непрестанно повторял Пушкин и великопостную молитву Ефрема Сирина «Господи и Владыко живота моего…» Именно в этой православной молитве испрашивается полнота христианских добродетелей. В стихотворении «Отцы пустынники и девы непорочны…» молитва Ефрема Сирина приобрела стройность и законченность, даже поэтическое совершенство, но, конечно, не имеет силы молитвы, которая в идеале есть простое, непосредственное выражение чувства человека к Богу. Строки стихотворения свидетельствуют о том, что А.С. Пушкин прекрасно владел церковнославянским языком, хорошо знал святоотеческую литературу, и прежде всего православное учение о молитве и посте, знал также и богослужебные тексты Великого поста. Поэт утверждает, что эта молитва «падшего крепит неведомою силой» и потому «всех чаще мне она приходит на уста»:

…дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей – 
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.

На такой высокой и чистой ноте заканчивалось вдохновенное творчество А.С. Пушкина. «В нем русский дух впервые осознал и постиг себя, явив себя – и своим и чужим духовным очам. Здесь русское древнее язычество (миф) и русская светская культура (поэзия) встретились с благодатным дыханием русского Православия (молитва) и научились у него трезвению и мудрости. И древнее освятилось; и светское умудрилось. И русский дух совершил свое великое дело» (Иван Ильин).

Подробности дуэли и кончины Пушкина широко известны. Как последний удар резца над великим произведением, открывая миру неувядаемую красоту души поэта, является его смерть, которая завершила и дала нам Пушкина-христианина. Умирал поэт так же мужественно, как и жил. Он умирал в муках наложенного им на себя креста, как и евангельский разбойник умирал на заслуженном им кресте, с воплем покаяния и веры и надежды внити в рай вслед за Самим распятым Спасителем.

Любящие и хранившие поэта во всю его жизнь друзья скорбно сидели у постели раненого Пушкина, не желая верить в безнадежность положения, чувствуя себя беспомощными облегчить тягчайшие страдания умирающего. Доктор Арендт тихо шепнул Пушкину: «Я еду к Государю. Не прикажете ли ему что сказать?» Поразительно, что в последние часы жизни он помнил о том, кто наиболее нуждался в ходатайстве и защите: «Скажите, что я умираю и прошу прощения за себя и за Данзаса. Он ни в чем не виноват».

Затем на вопрос доктора Спасского «кого он хочет?» Пушкин ответил: «Возьмите первого ближайшего священника». Послали за о. Петром из Конюшенной церкви. Священник был поражен глубоким благоговением, с каким поэт исповедовался и причастился Святых Тайн.

Страдания умирающего по временам переходили меру человеческого терпения, но он переносил их, по свидетельству Вяземского, с «Духом бодрости», укрепленный Таинством Причастия Тела и Крови Христовых. Жуковский, находившийся у одра Пушкина до последней минуты, вспоминал, что «он как будто сделался иной: буря, которая за несколько часов волновала его яростною страстию, исчезла, не оставив на нем никакого следа». Это было начало его духовного обновления и достойного приготовления к вечности, для чего и оставлено было ему Богом еще два дня. «Требую, чтобы ты не мстил за мою смерть, – обратился обновленный Пушкин к Данзасу, – прощаю ему и хочу умереть христианином».

Утром поэт приказал позвать жену и детей (их было четверо). Он каждого крестил и благословлял. Пришедшую попрощаться Е.А.Карамзину Пушкин попросил: «Перекрестите меня». А когда душа его уже готова была оставить телесный сосуд, он, осенив себя крестным знамением, произнес: «Господи Иисусе Христе».

Милосердия надеюсь,
Успокой меня, Творец!

Эти слова, написанные Пушкиным в предвидении смерти, быть может, были и его последнею молитвою в то время, когда душа отделялась от тела. Замечательны воспоминания В.А.Жуковского: «Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было на нем в эту первую минуту смерти… Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо. Это был не сон и не покой! Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое! Нет! Какая-то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась; что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание… никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, проскакивала в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти…»

Так очищенная и просветленная душа поэта отлетела от своей телесной оболочки, оставив на ней свою печать – печать видений иного, лучшего мира. Смерть запечатлела таинство духовного рождения в новую жизнь. Всепрощающая любовь и искренняя вера – «спасенья тесный путь и узкие врата» – вспыхнув на смертном одре, озарили ему путь в вечность.

Говорят, что Пушкин выше своих произведений, потому что нравственный урок, данный им на краю могилы, быть может, превосходит все, что оставлено им в назидание потомству в его бессмертных творениях.

Пусть то, что сеял он в плоть по немощи, по греховности, от плоти пожнет смерть и тление и в памяти людской пусть будет забыто и похоронено. А то, что сеял он в дух,– мудрое, духовное, вечное – пусть склонит к нему милость Предвечного Бога, пусть от духа пожнет ему жизнь вечную и среди людей даст ему вечную память.

Валентина Куколевская